Отзыв про Premier group

НОЧЛЕГ Крестьянский дом в Пасанаури. Ночлега доброго уют. ...Вдали играют на чонгури и песню юноши поют. Щебечут девушки, как птицы, на галерейке, о своем... В ущелье тесном ночь клубится, и тонет в ней крестьянский дом. В нем все уже уснули, кроме одной меня, меня одной. И жизнь моя и в этом доме идет обычной чередой. Иные шелесты и шумы меж мирно спящих черных гор моей не нарушают думы и мой не разрешают спор. И мне все по тому же следу брести впотьмах, брести всю ночь. Я завтра на заре уеду из этого ущелья прочь. Но на Крестовом перевале и у Дарьяльской крутизны уже придут ко мне едва ли иные помыслы и сны. Мне от самой себя вовеки уже не скрыться никуда. Пускай гремят чужие реки, шумят чужие города. О, странствие мое земное! Крутой, непроторенный путь. Мой мир во мне, мой мир со мною. Не убежать, не отдохнуть. Но я судьбу свою, как ношу, с отяжелевшего плеча, не бойся, бедный мой, не сброшу и не обижу сгоряча. Мне больше нет пути иного. Мне неоткуда ждать чудес. Не бойся, мы вернемся снова в наш подмосковный милый лес, где нынче миновало лето без пышности и торжества... Где опаленная листва шумит, шумит... И нет ответа.

ДА И НЕТ Если было б мне теперь восемнадцать лет, я охотнее всего отвечала б: нет! Если было б мне теперь года двадцать два, я охотнее всего отвечала б: да! Но для прожитых годов, пережитых лет, мало этих малых слов, этих "да" и "нет". Мою душу рассказать им не по плечу. Не расспрашивай меня, если я молчу.

ДВОЕ Опять они поссорились в трамвае, не сдерживаясь, не стыдясь чужих... Но, зависти невольной не скрывая, взволнованно глядела я на них. Они не знают, как они счастливы. И слава богу! Ни к чему им знать. Подумать только! - рядом, оба живы, и можно все исправить и понять...

ДРУГ В. Луговскому Улицей летает неохотно мартовский усталый тихий снег. Наши двери притворяет плотно, в наши сени входит человек. Тишину движением нарушив, он проходит, слышный и большой. Это только маленькие души могут жить одной своей душой. Настоящим людям нужно много. Сапоги, разбитые в пыли. Хочет он пройти по всем дорогам, где его товарищи прошли. Всем тревогам выходить навстречу, уставать, но первым приходить и из всех ключей, ручьев и речек пригоршней живую воду пить. Вот сосна качается сквозная... Вот цветы, не сеяны, растут... Он живет на свете, узнавая, как его товарищи живут, чтобы даже среди ночи темной чувствовать шаги и плечи их. Я отныне требую огромной дружбы от товарищей моих, чтобы все, и радости, и горе, ничего от дружбы не скрывать, чтобы дружба сделалась как море, научилась небо отражать. Мне не надо дружбы понемножку. Раздавать, размениваться? Нет! Если море зачерпнуть в ладошку, даже море потеряет цвет. Я узнаю друга. Мне не надо никаких признаний или слов. Мартовским последним снегопадом человеку плечи занесло, Мы прислушаемся и услышим, как лопаты зазвенят по крышам, как она гремит по водостокам, стаявшая, сильная вода. Я отныне требую высокой, неделимой дружбы навсегда.

ГРИБЫ Лес расписан скупой позолотой, весела и бесстрашна душа, увлеченная странной заботой, существующая не спеша. Синева меж березами брезжит, и тропинка бежит далеко... Набирай хоть ведро сыроежек! Не хочу, это слишком легко. Лучше пусть ошибусь я с отвычки, прошлогодний завидя листок. Лучше пусть я приму за лисички золотого цветка лепесток. Не боюсь я такой незадачи. Он все ближе, решительный час. Никакие уловки не спрячут От моих безошибочных глаз тех чудесных, заветных, желанных, тех единственных, лучших, моих... В немудреных и милых обманах превращений чудесных лесных я хмелею от счастья, как будто над мучительно-трудной строкой... И тогда наступает минута, тишиной оглушает такой, будто нет ни обид, ни сомнений, все загадки земли решены... И тогда, преклонивши колени на пороге лесной тишины, ощутив, как щемяще и ново, как доверчиво хочется жить, белый гриб, как последнее слово, задыхаясь от счастья, отрыть. 1946

Стихи должны поэту сниться по сотне памятных примет. Как пешеходу в зной - криница, глухому - утренняя птица, слепому - утренний рассвет. Но ты прослыть поэтом вправе, когда при свете дня и впрямь поверит мир, как явной яви, во сне явившимся стихам.

БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ Коптилки мигающий пламень. Мы с Диккенсом в доме одни. Во мраке горят перед нами больших ожиданий огни. О, молодость бедного Пипа, как тянется к счастью она! ...А в доме ни звука, ни скрипа. Угрюмо и тихо. Война. Давно ль в этом доме, давно ли звучали светло голоса? Но я не ослепла от боли. Я вижу вдали паруса. Моя золотая свобода, тебя не задушат тоской. ...Конец сорок первого года. Фашисты стоят под Москвой. Раскаты недальнего боя. Больших ожиданий полет. Петрищевской площадью Зоя на раннюю гибель идет. Ее не спасти нам от пытки, воды не подать, не помочь... Вокруг полыхают зенитки. Глухая осадная ночь. Зловещие контуры зданий. Ни щелки, ни проблеска нет. И только больших ожиданий сердца согревающий свет. Любовь моя горькая, где ты? Вернись на мгновение в стих. Уже я теряю приметы оборванных нитей твоих. Но памятью первых свиданий светлеет жестокий конец. Зарницы больших ожиданий! Пленительный трепет сердец! Какой бы нам жребий ни выпал, какие б ни грянули дни... О, молодость бедного Пипа! Больших ожиданий огни! Все горше, обидней, иначе, навыворот, наоборот! Но рвется упрямо к удаче больших ожиданий полет. Как сходны с невзгодой невзгода в таинственной доле людской. ...Конец сорок первого года. Фашисты стоят под Москвой. Но в пору жестоких страданий является людям всегда великих больших ожиданий знакомая с детства звезда. Отрадны борьба и лишенья пути, устремленного к ней. И даже большие свершенья больших ожиданий бледней. 1946

ДЕРЕВНЯ КУКОЙ Есть в Восточной Сибири деревня Кукой горстка изб над таежной рекой. За деревней на взгорье — поля и луга, а за ними стеною тайга. В сорок первом, когда наступали враги, проводила деревня от милой тайги взвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат. Ни один не вернулся назад. И остались в Кукое, у светлой реки, только дети, да женщины, да старики. Молодые ребята, едва подросли, на большие сибирские стройки ушли. Не играют тут свадеб, не родят детей. Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей. Ранним-рано кукоевцы гасят огонь. Никогда не играет в Кукое гармонь. Ни вечерки какой, ни гуляния нет. Только вдовья кручина — считай сколько лет. А кругом синева, а кругом красота, заповедные, хлебные наши места, незакатные зори да водная ширь, необъятная наша Сибирь. Наезжает в Кукой по дороге лесной человек дорогой — секретарь областной. Собираются люди — уж так повелось. Разговор по душам... За вопросом вопрос... Сколько раз он в заботе своей предлагал переехать в соседний колхоз: дескать, все-таки там веселей. — Нет,— ему отвечали,— не стоит труда. Ни к чему. От себя не уйдешь никуда. Это — наше родное, земля наша, труд... Никуда не поедем, останемся тут. Обойдется! Сиротки гляди как растут — и вечерки начнутся, гулянки пойдут. И гармонь заиграет, и хватит окрест молодцов женихов и красавиц невест. Станет весело, людно, тоска нипочем... Так о чем моя дума, о чем? А о том, что прошли молодые года, не согреть никогда, не вернуть никогда... А о том, что одна у нас доля с тобой, друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой. Мы свое испытанье достойно снесли, но ребята у нас без отцов подросли. Но еще не утихла душевная боль, но еще на ресницах не высохла соль. Не забыли, не справились мы до конца — все горят обожженные наши сердца. Кто же, где же, в какой нелюдской стороне заикнуться посмеет о новой войне! 1954—1955