Отзыв про Premier group

Книга притчей Соломоновых [править | править исходный текст]Материал из Википедии — свободной энциклопедии (перенаправлено с «Притчи Соломона») Логотип Викитеки В Викитеке есть тексты по теме Книга притчей Соломоновых Книга Притчей Соломоновых — 28-я часть Танаха, 2-я книга Ктувим, книга Библии под номером 20. В 965 году до н. э. на царский престол в Израиле воссел сын Давида Соломон. Он не попросил Бога дать ему богатство и славу, но только «премудрость и знание», чтобы «управлять сим народом… великим». В ответ на эту просьбу Господь даровал ему «премудрость и знание» и «сердце… разумное» (2 Пар. 1:10—12; 3 Цар. 3:12; 4:30, 31). Впоследствии Соломон «изрек… три тысячи притчей» (3 Цар. 4:32). Лишь некоторые из этих мудрых изречений записаны в библейской книге Притчей. Эту мудрость «вложил Бог в сердце его [Соломона]» (3 Цар. 10:23, 24).

ВОСПОМИНАНИЕ ...На скрещенье путей непреложных дом возник из сырой темноты. В этой комнате умер художник, и соседи свернули холсты. Изумляли тяжелые рамы бесполезной своей пустотой на диковинных зорях, пока мы были счастливы в комнате той. Как звучит эта строчка нелепо! Были счастливы... Что за слова! Ленинградское бедное небо, беззащитна твоя синева. Ты не знаешь минуты покоя. Бьют зенитки, сгущается дым. Не чудесно ль, что небо такое было все-таки голубым? Что оно без оглядки осталось с бедным городом с глазу на глаз? Не чудесно ль, что злая усталость стала доброю силою в нас? Может, нас потому не убили ни снаряды, ни бомбы врага, что мы верили, жили, любили, что была нам стократ дорога та сырая весна Ленинграда, не упавшая в ноги врагам... И почти неземная отрада нисходила нечаянно к нам. Чем приметы ее бесполезней, тем щедрее себя раскрывай. ...Осторожно, как после болезни, дребезжит ослабевший трамвай. Набухают побеги на ветках, страшно первой неяркой траве... Корабли в маскировочных сетках, как невесты, стоят на Неве. Сколько в городе терпких и нежных, ледяных и горячих ветров. Только жалко, что нету подснежных, голубых и холодных цветов. Впрочем, можно купить у старушки, угадавшей чужие мечты, из нехитро раскрашенной стружки неживые, сухие цветы. И тебя, мое сердце, впервые, может быть, до скончания дней, волновали цветы неживые сверхъестественной жизнью своей. ...Быстро, медленно ли проходили эти годы жестоких потерь, не смирились мы, а победили, и поэтому смеем теперь нашей собственной волей и властью все, что мечено было огнем, все, что минуло, помнить, как счастье, и беречь его в сердце своем. 1946

Мне жалко радостей ребячьих, которых больше в мире нет,- одесских бубликов горячих, дешевых маковых конфет. Того волшебного напитка, что ударял внезапно в нос. Того целебного избытка недоумений, сил и слез. Мне жалко первых вдохновений, идущих штормом на причал, необратимости мгновений, неповторимости начал. Я буду жить, светло жалея свой каждый миг, свой каждый путь. Но если бы явилась фея и предложила все вернуть... За сполох чистый, сполох ранний далеких радостей моих я не отдам очарований туманной памяти о них. 1946

ТРИ ЗВЕЗДЫ Осенний ветер пахнет снегом, неверным, первым и сырым. Привыкши к ветреным ночлегам, мы в теплом доме плохо спим. Обоим нам с тобой не спится, хотя и тихо и темно. Обоим нам с тобою мнится, обоим чудится одно. Что в нетерпенье и в тумане, с крутого перевала мчась, мы позабыли на Тянь-Шане любви и жизни нашей часть. Какая-то частица счастья в ущелье ветром унеслась, и вот без этой малой части ничто не ладится у нас. Так, может, лучше улыбнемся и прежде, чем опять уснем, высокой клятвой поклянемся, что мы вернемся, мы вернемся и позабытое найдем. И будет труден путь во мраке Обрывы... Пропасти... Вода... И будет слышен лай собаки, оберегающей стада. И узкий месяц будет бледен, но ярким будет солнце днем. Но мы доедем, мы доедем и позабытое найдем. Что это? Слово? Вещь? Поступок? ...А ночи в городе длинны, ночные лампы светят скупо, и вовсе не видать луны. А в городе и псы не лают, и путник не стучится в дом... Над ночью три звезды пылают, как над неназванным стихом.

МУЗЫКА Я в комнате той, на диване промятом, где пахнет мастикой и кленом сухим, наполненной музыкой и закатом, дыханием, голосом, смехом твоим. Я в комнате той, где смущенно и чинно стоит у стены, прижимается к ней чужое разыгранное пианино, как маленький памятник жизни твоей. Всей жизни твоей. До чего же немного! Неистовый, жадный, земной, молодой, ты засветло вышел. Лежала дорога по вольному полю, над ясной водой. Все музыкой было — взвивался ли ветер, плескалась ли рыба, текла ли вода, и счастье играло в рожок на рассвете, и в бубен безжалостный била беда. И сердце твое волновалось, любило, и в солнечном дождике смеха и слез все музыкой было, все музыкой было, все пело, гремело, летело, рвалось. И ты, как присягу, влюбленно и честно, почти без дыхания слушал ее. В победное медное сердце оркестра как верило бедное сердце твое! На миг очутиться бы рядом с тобою, чтоб всей своей силою, нежностью всей донять и услышать симфонию боя, последнюю музыку жизни твоей. Она загремела, святая и злая, и не было звуков над миром грозной. И, музыки чище и проще не зная, ты, раненный в сердце, склонился пред ней. Навеки. И вот уже больше не будет ни счастья, ни бед, ни обид, ни молвы, и ласка моя никогда не остудит горячей, бедовой твоей головы. Навеки. Мои опускаются руки. Мои одинокие руки лежат... Я в комнате той, где последние звуки, как сильные, вечные крылья, дрожат. Я в комнате той, у дверей, у порога, у нашего прошлого на краю... Но ты мне оставил так много, так много: две вольные жизни — мою и твою. Но ты мне оставил не жалобу вдовью мою неуступчивую судьбу, с ее задыханьями, жаром, любовью, с ночною тревогой, трубящей в трубу. Позволь мне остаться такой же, такою, какою ты некогда обнял меня, готовою в путь, непривычной к покою, как поезда, ждущею встречного дня. И верить позволь немудреною верой, что все-таки быть еще счастью и жить, как ты научил меня, полною мерой, себя не умея беречь и делить. Всем сердцем и всем существом в человеке, страстей и порывов своих не тая, так жить, чтоб остаться достойной навеки и жизни и смерти такой, как твоя.

МОЯ МОСКВА Тополей влюбленное цветенье вдоль по Ленинградскому шоссе... Первое мое стихотворенье на твоей газетной полосе... Первый трепет, первое свиданье в тихом переулочке твоем. Первое и счастье и страданье. Первых чувств неповторимый гром. Первый сын, в твоем дому рожденный. Первых испытаний седина. Первый выстрел. Город затемненный. Первая в судьбе моей война. Выстояла, сводки принимая, чутким сердцем слушая фронты. Дождик... Кремль... Рассвет... Начало мая... Для меня победа - это ты! Если мы в разлуке, все мне снятся флаг на башне, смелая звезда... Восемьсот тебе иль восемнадцать - ты из тех, кому не в счет года. Над тобою облако - что парус. Для тебя столетья - что моря. Несоединимы ты и старость, древний город - молодость моя!

НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ Что не по нас — мы скажем иногда: — При коммунизме будет по-другому.— А по-какому? Движутся года. Путь в будущее — как дорога к дому. Чем ближе, чем виднее этот дом, тем реже рассуждаем мы о том, какими он нас встретит чудесами. Ведь нам за все придется отвечать, хозяева не выйдут нас встречать,— мы будем там хозяевами сами. Мы первые откроем этот дом, распахнутые комнаты заселим рабочей мыслью, праздничным трудом, чудесным вдохновеньем и весельем. Пересмотри же кладь своей души, товарищ мой, к чужим ошибкам строгий, сам разберись, подумай и реши, что брать с собой, что бросить по дороге.

НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА Первый шорох, первый голос первого дрозда. Вспыхнула и откололась поздняя звезда. Все зарделось, задрожало... Рассвело у нас... А в Америке, пожалуй, сумерки сейчас. Но, клубясь по всей Европе, отступает ночь... Новый день зарю торопит,— ждать ему невмочь! Мы с тобой стоим у входа завтрашнего дня. Ощущение восхода молодит меня. Так на том и благодарствуй, ранняя заря, утреннее государство, родина моя!